УЗНИЦА КОНЦЛАГЕРЯ 3
Инна Владимировна вспоминает: «Осенью 1943 года, когда гитлеровские войска начали отступать, нам приказали «собраться» и повезли в грузовых машинах на железнодорожный вокзал. Там их сажали в проходящие и уже переполненные людьми составы, но в вагоны все равно заталкивали новые человеческие «партии». Нас с мамой и сестрой высадили в Чехословакии в городе Мариенбаде. На территории Чехословакии было несколько фашистких лагерей — Терезин, Кунта-гора, Натра, Глинско, в крематориях которых погибло сотни тысяч людей.
В один из таких лагерей попала и семья Инны Владимировны.
«... Там было столько детей! Все кричат, плачут, зовут матерей... И идет полицай с огромной плеткой и хлещет ею направо и налево. Конечно у детей рты сразу же закрывались от ужаса, что сейчас этой плеткой достанется и им. А ведь среди нас были совсем крохи.»
« Поселили малышей в бараках с 3-х этажными нарами. Спали они на набитых сеном матрасах, укрываясь ветхими одеялами. Столь же ветхой была и одежда. Все находились в подавленном состоянии, даже играть не хотелось. К тому же постоянно ходил надзиратель и следил, чтобы дети ничего не нарушали.
Дети до 10 лет в лагере ничего не делали. Единственной нашей обязанностью было присматривать за младшими детьми. И все. Нас не пересчитывали. Вызывали по утрам на площадку перед бараком и проверяли, кто остался внутри. Оставались только больные. Их тут же забирали, назад они никогда не возвращались.
Лагерное меню было более чем скудным. На завтрак давали стакан воды, чтобы желудок совсем не ссохся, на обед — похлебку или протертую морковь или свеклу, на ужин — стакан чая и небольшой кусочек хлеба. От такого питания дети превращались в ходячие скелеты, их и детьми уже трудно было назвать.
Когда приносили железный бочонок с похлебкой, мы выстраивались в шеренгу, держа наготове миски. Смотрительница барака – капо – следила за тем, как нам разливают баланду. Когда дошла моя очередь, я заметила, что в черпаке, которым мне только что налили похлебку, остался кусочек моркови. Я потянулась за ним, но в следующую секунду получила удар железным прутом по пальцам. Удар был такой силы, что мне почти отрубило безымянный палец.
Я выронила миску, расплескав баланду по полу, обхватила больной палец левой рукой, отскочила в сторону. Но не заплакала, знала, что будет только хуже. Однажды на наших глазах капо избила своим стеком мальчика постарше меня, и его, мертвого, вынесли из барака.
Забилась под нары и просидела там целый день, поскуливая от боли. Вечером пришла мама – ей кто-то сказал, что со мной случилась. Она принесла подорожник, палочки, раздобыла где-то чистый лоскут. Приложила подорожник к пальцу, вокруг него – палочки, служившие шинами, перевязала лоскутом. Каждый день меняла повязку и палец сросся!
При этом нас заставляли работать: вручали метелки и тряпки, чтобы мы убирались в бараке. Все дети были истощенные. Даже не знаю, зачем мы такие были нужны. Мы и ходили-то с трудом. Когда нас освобождали, некоторые даже встать не могли — их полуживыми выносили.
« Мама с сестрой тоже находились в том же лагере, но ни звать, ни подходить к родственникам было нельзя. Взрослых каждый день посылали на предприятия, в услужение немецким семьям, на поля и прочие работы".
Над старшими детьми в лагере иногда ставили опыты. У нас в бараке один угол все время был занавешен тканью. За ней стояла кровать, на которой лежал мальчик лет четырнадцати, запомнила, звали его – Гена. Лагерщики ему вживую ломали ноги, обвязывали их чем-то и приносили на носилках в барак. Он кричал днями и ночами, и какими бы все уставшими после работ ни были, никто не мог уснуть из-за этих криков. Но как только он затихал, его снова уносили, ломали ноги уже в другом месте и возвращали назад. Так было раз пять."
|